Невролога Ксению Семенову многие знали как «великого доктора» с великой судьбой: «враг народа», врач-фронтовик, автор первой методики реабилитации детей с ДЦП, которых в 50-е записывали в олигофрены
6 октября 2017 года умерла Ксения Александровна Семенова (1919-2017) — мировой лидер в области помощи детям с перинатальным поражением нервной системы.
Именно она стала инициатором создания в России центров реабилитации больных ДЦП и другими неврологическими заболеваниями.
Именно она решила использовать принцип работы костюма космонавтов для помощи детям с церебральным параличом. Этот метод давно вышел за пределы детской практики. Его используют для взрослых после аварий, черепно-мозговых травм, инсультов.
Ее жизнь была жизнью честного российского интеллигента, «не сопливого» и не «вшивого», а стойкого и отважного, который всего надеется и все переносит: болезнь отца, арест мамы, репутацию «дочери врага народа», блокаду, семь лет лагерей, войну. А потом были работа в госпитале, наука, открытия, признание.
Это интервью было сделано за два года до смерти Ксении Александровны, в 2015 году.
Маму забрали
— Мне сейчас 96 лет, и мне сейчас не трудно жить по сравнению с тем, как я жила в молодости. Когда мне было 18, моя мама, которая 30 лет проработала врачом, оказалась «врагом народа».
У нас была большая семья, и еще постоянно жили в доме люди, которым мы просто помогали. Отец был очень больной. У него было тяжелое заболевание позвоночника. Поэтому все заботы о семье легли на плечи мамы.
Младший брат оказался без присмотра, связался с плохой компанией, бросил учиться. За мелкое хулиганство его осудили и посадили на три года.
Конечно, мама все время хлопотала за него. Может быть, из-за этого к ней было такое пристальное внимание? Мама работала врачом в тресте питерских гостиниц: «Астория», «Европейская», «Московская». В одну ночь к нам явились люди и забрали маму. Это был октябрь 1940 года.
Я окончила к тому времени третий курс Ленинградского медицинского института им. Павлова, перешла на четвертый. Начала работать, потому что нужно было и брату помогать, и отцу, и маме, продолжала и учиться. В 1941 году маму осудили. Это была знаменитая статья 58.10: «контрреволюционная пропаганда».
Конечно же, никто ничего не пропагандировал, но если три-четыре соседки сойдутся вместе и будут о чем-то болтать, это называлось в то время пропагандой.
Маму по этой статье осудили на семь лет.
На время приговора уже был февраль 1941 года. Маму увезли. Я ходила в тюрьму, передавала передачи, в ленинградские «Кресты». Часто ходила на вокзал, откуда отправляли этапы, надеялась хоть мельком ее увидеть. Но ничего из этого не выходило. Продолжала учиться и работать.
— А почему вы решили стать врачом?
— Я просто видела очень много горя вокруг, еще девчонкой очень остро реагировала на все, что видела. Ну чем может девушка помочь? Только тем, что протянет руку. Лично для меня протянуть руку значило — стать врачом. Поэтому я им и стала.
— Вы помните день, когда началась война?
— В сорок первом году нас послали на практику после четвертого курса. Я всю ночь у постели больного провела, утром ушла спать в больничный сад. Лежу, меня будят, трясут за плечо. Я открыла глаза: «Война, война, вставай!». Приятельница моя, которая со мной была на практике, тоже шепчет: «Ты слышала, началась война».
До сих пор перед моими глазами высокий берег реки, очень высокий, и там собираются мужчины, которых должны отправить в армию, на фронт. И как плачут женщины, голосят. Это такой кошмар был. А на другом конце этого громадного холма был ИТК, исправительно-трудовой лагерь заключенных. И туда шли такой большой змеей, бесконечной чередой на работу-с работы серые-серые люди, охраняемые овчарками. Вот эту «змею», колонну заключенных, я видела каждый день, утром, когда они шли на работу…
Это было первое лето войны.
Мальчиков наших, студентов, перешедших с четвертого курса на пятый, тут же мобилизовали и отправили в Военно-морскую медицинскую академию. Их погрузили на теплоход, повезли через Ладожское озеро. А немцы их разбомбили. И наши мальчишки пошли на дно.
Я училась, по ночам дежурила у больных. Очень много раненых привозили в нашу хирургию. Руки были нужны, училась я очень хорошо, так что успевала все: и работать ночью, и учиться днем.
«Началась бомбежка – а мне нужно доползти до места ареста»
Где-то в феврале 42-го пришла нам с отцом повестка с указанием, чтобы мы были на Финляндском вокзале к такому-то часу, иначе будем арестованы в Ленинграде. Вот и все. Нам нужно было прибыть к «Крестам». Я все поняла. Отец по состоянию здоровья уже не ходил, я его посадила в санки детские, собрала какие-то вещички, на колени поставила две сумки.
Меня немного смог провести директор школы. Великолепный был человек. Молодой совсем. Его позже расстреляли по знаменитому «ленинградскому делу». Помню, как он мне, школьнице, разрешил организовать «живой уголок» в школе, зная, как я люблю животных. До сих пор помню его фамилию – Никитин. Мы ведь страшно голодали, у меня не было сил вести эти санки с отцом. Он, сколько было разрешено, помог мне. Началась бомбежка – а мне нужно доползти до места ареста. Меня сами ноги несли в обратную сторону. Я обычно после бомбардировок бежала раненых подбирать.
Вот мы и поехали с отцом на Финляндский вокзал, в сторону «Крестов», на саночках. Попрощалась с директором, дальше ему нельзя было. Ехала целый день. Пройду три-четыре шага, и сажусь на коленки. Пройду еще немного, облокочусь на отца, на спину, спина к спине, посижу, и дальше. Снег был кругом. Приехали на вокзал. Нас, без суда и следствия – погрузили в машину. С нами уже обращались как с арестованными. Солдат много было, МВД-шников. Нас привезли к Ладожскому озеру, а потом перегрузили на другие машины и повезли уже через Ладожское озеро.
Нас долго везли. И как мы уцелели, не знаю. Началась бомбежка, то справа взрыв, то впереди, то слева, то сзади, все время… Снаряды попадали в лед. Метров за триста-четыреста от машины.
Как-то зигзагом машина проскакивала. Лед был крепким. Зима страшно холодная. А шофер был – мальчишка совсем, перепугался сильно. До сих пор его помню. Я его успокаивала немного.
Привезли нас на другой берег Ладожского озера, а там посадили на товарный поезд. Для зеков были специальные вагоны, не такие как для честных эвакуированных. Большущие «телячьи» вагоны, для скота.
Там были нары, два яруса нар, бочка, как это называется, параша, посредине стояла. И нас повезли.
Какую-то похлебку дали, кусок хлеба, мы рады были и этому. Нас долго везли. По дороге ко мне очень хорошо солдаты относились. Я худенькая была, маленькая, и все-таки была живее, чем остальные. Поутру каждое утро стучали: «Мертвецы есть? Давайте». И выбрасывали по человек десять. Это было каждое утро. Я была все-таки на своих ногах, и за кипятком ходила для всех. Людей была такая масса, спрессованная толпа.
Привезли нас куда-то в Сибирь, я не помню точно названия города. Маленькая какая-то станция была. Нас пересадили на телегу, многие вообще ходить не могли, а живых мало осталось. Потом отправили дальше, на север. Мы там, в колонии, пробыли до весны. А потом на фронте стало катастрофически не хватать врачей. И меня отправили в армию.